Неточные совпадения
«Да, одно очевидное, несомненное проявление Божества — это законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими людьми в одно общество верующих, которое
называют церковью.
Не полюбила она его страстью, — то есть физически: это зависит не от сознания, не от
воли, а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию, между прочим влюблять), и не как друга только любила она его, хотя и
называла другом, но никаких последствий от дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу, а полюбила только как «человека» и так выразила Райскому свое влечение к Тушину и в первом свидании с ним, то есть как к «человеку» вообще.
Но когда его
называли Никитушкою или Ломовым, или по полному прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то справедливое основание, потому что не получил от природы, а приобрел твердостью
воли право носить это славное между миллионами людей имя.
Уже в семье дедушки Порфирия Васильича, когда она еще была «в девках», ее не любили и
называли варваркой; впоследствии же, когда она вышла замуж и стала жить на своей
воле, репутация эта за ней окончательно утвердилась.
Рескрипт, можно сказать, даже подстрекнул его. Уверившись, что слух о предстоящей
воле уже начинает проникать в народ, он призвал станового пристава и обругал его за слабое смотрение, потом съездил в город и
назвал исправника колпаком и таким женским именем, что тот с минуту колебался, не обидеться ли ему.
По странному капризу, она дала при рождении детям почти однозвучные имена. Первого, увидевшего свет,
назвала Михаилом, второго — Мисаилом. А в уменьшительном кликала их: Мишанка и Мисанка. Старалась любить обоих сыновей одинаково, но, помимо ее
воли, безотчетный материнский инстинкт все-таки более влек ее к Мишанке, нежели к Мисанке.
Себя автор
называл не иначе, как «сиротой — дворянином», противника — «именующимся капитаном» (мой дядя был штабс — капитаном в отставке), имение его называлось почему-то «незаконно приобретенным», а рабочие — «безбожными»… «И как будучи те возы на дороге, пролегающей мимо незаконно приобретенного им, самозванцем Курцевичем, двора, то оный самозванный капитан со своей безбожною и законопротивною бандою, выскочив из засады с великим шумом, криком и тумультом, яко настоящий тать, разбойник и публичный грабитель, похватав за оброти собственных его сироты — дворянина Банькевича лошадей, а
волов за ярма, — сопроводили оных в его, Курцевича, клуню и с великим поспехом покидали в скирды.
Сами они, кроме солдат, ни мещане, ни купцы, ни духовные, не распространяются насчет своего утерянного звания, как будто оно уже забыто, а
называют свое прежнее состояние коротко —
волей.
Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети, брат и сестра Ипполита, были по крайней мере тем рады даче, что спасались от больного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его
воле и вполне его жертвой; князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной продолжал
называть его своею «нянькой», в то же время как бы не смея и не презирать его за его роль примирителя.
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости
воли и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он
называл его mon fils [Мой сын (фр.).] и говорил ему vous.
Французские посетители салона г-жи Лаврецкой
называют его «le gros taureau de l’Ukraine»; [Тучный
вол с Украины (фр.).]
Вон там еще желтеют ветреницы — это первые весенние цветы на Урале, с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен на площади, когда объявляли
волю, а эту поездку на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть глаза, как отчетливо представлялся Никитич с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега с брательниками Гущиными, которых Семка
назвал телятами, первые весенние цветы.
Алексей Дмитрич. Позвольте, однако ж, я все-таки не могу понять, где тут вдова и в какой мере описываемые вами происшествия, или, как вы
называете их, бесчинства, касаются вашего лица, и почему вы… нет,
воля ваша, я этого просто понять не в состоянии!
Но даже не этот вопрос: «что будет?» тревожит людей, когда они медлят исполнить
волю хозяина, их тревожит вопрос, как жить без тех привычных нам условий нашей жизни, которые мы
называем наукой, искусством, цивилизацией, культурой.
«Мы перестали быть людьми и сделались вещами — собственностью вымышленногоо чего-то, что мы
называем государством, которое порабощает каждого во имя
воли всех, тогда как все, взятые отдельно, хотят как раз противное тому, что их заставляют делать…
Живет спокойно такой человек: вдруг к нему приходят люди и говорят ему: во-1-х, обещайся и поклянись нам, что ты будешь рабски повиноваться нам во всем том, что мы предпишем тебе, и будешь считать несомненной истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем, решим и
назовем законом; во-вторых, отдай часть твоих трудов в наше распоряжение; мы будем употреблять эти деньги на то, чтобы держать тебя в рабстве и помешать тебе противиться насилием нашим распоряжениям; в-3-х, избирай и сам избирайся в мнимые участники правительства, зная при этом, что управление будет происходить совершенно независимо от тех глупых речей, которые ты будешь произносить с подобными тебе, и будет происходить по нашей
воле, по
воле тех, в руках кого войско; в-четвертых, в известное время являйся в суд и участвуй во всех тех бессмысленных жестокостях, которые мы совершаем над заблудшими и развращенными нами же людьми, под видом тюремных заключений, изгнаний, одиночных заключений и казней.
Все горожане возмущались жадностью мужиков, много говорили о том, что
воля всё больше портит их, обращаясь к старым крестьянам, часто
называли их снохачами; в воздухе, точно летучие мыши, трепетали бранные, ехидные слова, и пёстрые краски базара словно линяли в едком тумане общего раздражения.
Степан Михайлыч промолчал, но на первой же почте собственноручно написал к своему сыну и невестке, чтоб, они отслужили молебен Сергию Радонежскому чудотворцу, и дали обет, если родится у них сын,
назвать его Сергием; в объяснение же таковой своей
воли, прибавил: «потому что в роде Багровых Сергея еще не бывало».
Юрий стал рассказывать, как он любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка — дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь
воле своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под стенами Москвы за веру православную; наконец, каким образом он попал в село Кудиново и для чего должен был
назвать ее своей супругою.
— Я вовсе не в дурном настроении, — говорила она по-французски. — Но я теперь стала соображать, и мне все понятно. Я могу
назвать вам день и даже час, когда она украла у меня часы. А кошелек? Тут не может быть никаких сомнений. О! — засмеялась она, принимая от меня кофе. — Теперь я понимаю, отчего я так часто теряю свои платки и перчатки. Как хочешь, завтра я отпущу эту сороку на
волю и пошлю Степана за своею Софьей. Та не воровка, и у нее не такой… отталкивающий вид.
Ей нужен был человек, которым можно было бы управлять, но которого все-таки и не стыдно было бы
назвать своим мужем; чтобы он для всех казался человеком, но чтобы в то же время его можно было сделать слепым и безответным орудием своей
воли.
Впрочем, с объявлением мужицкой
воли, мужики опять переименовали деревню в Сердюковку, но я, в пику, продолжаю
называть их «проплеванными».
— Послушай, Зарядьев! — сказал вполголоса Рославлев, — ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не
назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но,
воля твоя, это такой бесчеловечной педантизм…
И крепнет детский дух в этих беседах, и, как шептун-трава, тихо растут и вырастают в них и решимость и
воля, и воспитывается то, что далекий потомок, может быть, условится
называть в человеке прямою добродетелью гражданина.
Факт тот, что господин Голядкин-старший, в здравом виде, по собственной
воле своей, и при свидетелях, торжественно пожал руку того, кого
называл смертельным врагом своим.
Ничипоренко вел себя так, как ведут себя предприниматели, описанные в некоторых известных повестях и в романах, но то, что люди в повестях и романах, по
воле авторов, слушают развеся уши, за то в действительной жизни сплошь и рядом
называют человека дураком и просят его выйти за двери.
Но человек призван не в одну логику — а еще в мир социально-исторический, нравственно свободный и положительно-деятельный; у него не одна способность отрешающегося пониманья, но и
воля, которую можно
назвать разумом положительным, разумом творящим; человек не может отказаться от участия в человеческом деянии, совершающемся около него; он должен действовать в своем месте, в своем времени — в этом его всемирное призвание, это его conditio sine qua non.
Маменька плакали (они были очень слезливы: чуть услышат что печальное, страшное или не по их чувствам и
воле, тотчас примутся в слезы; такая была их натура) и уверяли, что точно должно быть у них сыну, но батенька решительно сказали:"Это у тебя, душко, мехлиодия!"Так батенька
называли меланхолию, которой приписывали все несбыточные затеи.
Она до того приучила себя не давать
воли своим чувствам, что даже стыдилась выказывать страстную любовь свою к дочери; она ни разу не поцеловала ее при мне, никогда не
называла ее уменьшительным именем, всегда — Вера.
С первого дня болезни Александры Васильевны (так звали его умершую дочь и так всегда
называл ее отец) я уже почувствовал
волю божию, понял, для чего нужно нам это испытание, — и покорился.
Он
называл себя царем Петром III, собрал много разбойников и вешал всех дворян, а крепостных всех отпускал на
волю.
— Марья Федосеевна-с, — только не суждено, знать, ей было быть такой госпожой, какой вы ее
называете, не дождалась такой чести! Оно, видите, Федосей-то Николаич был и прав, говоря, что в доме-то я почти сыном считался. Оно и было так назад тому полгода, когда еще был жив один юнкер в отставке, Михайло Максимыч Двигайлов по прозвищу. Только он
волею Божию помре, а завещание-то совершить все в долгий ящик откладывал; оно и вышло так, что ни в каком ящике его не отыскали потом…
То, что мы
называем счастьем и несчастьем нашего животного я, вне нашей
воли; но благо нашего духовного я зависит только от нас: от покорности или непокорности
воле бога.
Смертью мы
называем и самое уничтожение жизни и минуты или часы умирания. Первое, уничтожение жизни, не зависит от нашей
воли; второе же, умирание, в нашей власти: мы можем умирать дурно и умирать хорошо. Надо стараться умереть хорошо. Это нужно тем, кто остается.
Вот эта-то
воля и есть то, что мы понимаем и
называем богом.
Правда, нравственная
воля называется у Канта «практическим разумом», для которого установляется свой особый канон, причем этот «разум» постулирует основные религиозные истины: бытие Бога, свободу
воли и личное бессмертие, но каким бы именем мы ни
называли веру, ее существо от этого не изменится: ЕСИ произносит только она, постулаты же лишь постулируют, но сами по себе бессильны утверждать бытие Божие, это составляет, конечно, дело веры.
Что-то случилось неведомое и таинственное, вырывающее из человека его
волю, — мы это
называем паникой, — и храбрый вдруг стал трусом.
«Новой
воле учу я людей: желать того пути, которым слепо шел человек, и
назвать его хорошим, и больше не красться от него в сторону, подобно больным и умирающим!»
Искупить в человеке его прошлое и пересоздать всякое «так было», пока
воля не скажет: «Но ведь так я и хотел! Так буду я хотеть!» — это
назвал я искуплением. Это одно научил я их
называть искуплением».
Чисто отрицательной аскезой, усилием
воли, направленным к борьбе с половой страстью, не заменяющим ее ничем положительным, нельзя победить половой страсти и никакой греховной страсти в силу закона, который современная психология
называет la loi de l’éffort converti.
Таким со своей внешней стороны и по своей внутренней жизни являлся Петербург в тот год, когда в великосветских его залах и гостиных должна была появиться из глубины тамбовского наместничества княжна Людмила Васильевна Полторацкая, появиться, но вместе с тем,
волею судеб, не вращаться только исключительно среди придворной знати, к которой принадлежала по своему рождению, а близко соприкасаться и с «подлым народом», как
называли тогда простолюдинов, и даже с самыми низменными, упомянутыми нами, его подонками.
— Здесь не место для докладов, — вскричал озлобленный Бирон. — А чем, сударь,
назвать, как не бунтовщиками, людей, которые приходят возмущать удовольствия ее величества и в глазах ее противиться ее
воле. И вы, господин кабинет-министр, заодно с ними!
Настало, однако ж, время им расстаться, но, по
воле судьбы или предопределения — так
называла ее Мариорица, — загорелась война между Турцией и Россией, и в губернаторы хотинские назначен сын опекуна, известный под именем знаменитого Калчан-паши.
Против своей
воли он ревниво следил за своими соперниками, графом Петром Игнатьевичем и «поляком», как не особенно дружелюбно
называл он графа Свянторжецкого. Соперничество с графом Свиридовым не могло, конечно, не отразиться на отношениях князя Сергея Сергеевича к его другу. Постепенно возникла холодность, которая заставила недавних задушевных друзей отдалиться друг от друга.
Заброшенные же судьбой или царской
волей на северо-восток России бояре и дворяне московские еще далеко до Великой Перми насмехались над «строгановским царством», как воеводы лежащих по дороге в Великую Пермь городов с злобной насмешкой
называли «запермский край», сочувствуя воеводе Великой Перми, лишенному власти во владениях братьев Строгановых.
Я выполнил точно
волю своего благодетеля, потому что хранить тайну умел с детских лет. Ах! почему не мог я
назвать тогда своею матерью пригожую женщину, посещавшую меня тайком, в которой узнал я со временем Кропотову, жену Семена Ивановича? Она кормила меня своею грудью, любила меня, как сына, и, может статься, была настоящая моя… Нет, не хочу обманывать себя этою приятною мечтою. Скольких бедствий избавился бы я тогда!
Волею-неволею и своею охотою отрешившийся от «света», Андрей Николаевич Муравьев старался показывать, что он «светом вовсе не дорожит», но на самом деле он никогда не переставал интересоваться всем, что делается в «больших сферах», и имел все там происходившее на слуху. Если мы
назовем здесь хоть несколько лиц из его постоянной компании или, как сам он
называл, из его «прихода», то всякому станет ясно, что он и мог иметь очень скорые и очень верные известия.